Евреи и дадаизм

Профессор Хаим Финкельштейн, специалист по современному искусству, прочитал лекцию о еврейских истоках дадаизма.

Дадаизм или просто ДАДА возник в разгар первой мировой войны как художественный авангардистский ответ на ужасы и безумие, царившие в Европе. «Дело было в 1916 году… На пороге показалась депутация невысоких людей восточного вида с папками и рисунками, которые, не переставая, церемонно кланялись». Так описывал Хуго Балль, владелец кабаре «Вольтер» в нейтральном Цюрихе, свою первую встречу с Марселем Янко и Тристаном Тцара, художниками, румынскими евреями, с которыми принято связывать зарождение ДАДА. По мнению профессора Финкельштейна, «восточными людьми» в глазах Балля они оказались скорее благодаря своему еврейству, чем восточно-европейскому происхождению.

Марсель Янко в пору цюрихского ДАДА создавал, как сейчас бы сказали, арт-объекты, занимался живописью, декламировал и танцевал. Более всего он прославился своими масками – модернистскими, и отсылавшими одновременно к древнегреческому и японскому театру. Каждая маска, казалось, задавала не только стилистику костюма, но и манеру поведения – мелодраматическую на грани безумия. Его скульптуры, по большей части утерянные, фантастические существа, сделанные из матрасных пружин и лебединых перьев, словно предвещали «эру чистой фабулы». В своем манифесте 1919 года Янко сформулировал теорию абстрактного искусства, подразумевавшую слияние пластических искусств и архитектуры. Созданные им рельефы были предназначены для того, чтобы стать частью интерьера, архитектурной деталью, а не картиной в рамке. Его соратник по ДАДА Ханс Арп говорил, что эти рельефы сочетают ориентализм и умеренный конструктивизм, и противопоставлял их механистическому и интеллектуальному искусству роботов.

Будучи по убеждениям и художественному кредо универсалистом par excellence, Марсель Янко остался таким даже тогда, когда еврейские мотивы приобрели драматическое звучание в его человеческой судьбе. Спасаясь от нацистов, он успел в 1941 эмигрировать из Румынии в Палестину и обрел там новую жизнь и известность. Финкельштейн вспоминает, что для него Янко изначально был одним из ярких представителей современного израильского искусства, весьма далекого на тот момент от мирового мейнстрима. И осознать, что тот же самый человек стоял у истоков дадаизма, было не так-то просто. С другой стороны, многие американские и европейские исследователи дадаизма, были мало осведомлены о его последующей художественной судьбе.

Что касается Тристана Тцара, то он единственный, чье настоящее еврейское имя упомянуто в первой антологии «ДАДА. Монография художественного течения»: Сами Розеншток , также известный под именем Самиро. В каком-то смысле Тристану Тцара так и не удалось перестать быть Шмуэлем Розенштоком, хотя он и предпринял для этого немало усилий. Его новое имя Тцара, отсылающее одновременному к румынскому «земля» и к идишско/ивритскому «беда, несчастье», в сочетании с печальным Тристаном ознаменовало, по мнению Финкельштейна, разрыв с еврейской традицией, уход от корней. Человек ниоткуда Тристан Тцара мог позволить себе нарушать правила языка и каноны искусства, мог увидеть мир с нуля, мог быть универсалистом, не отягощенным национальным и религиозными условностями. Интересно, что само слово ДАДА было выбрано Тцара как набор звуков, лишенный смысла. При этом не только на русском, но и на румынском – языке, на котором говорили между собой Янко и Тцара – в нем слышится удвоенное утверждение – да, да! И хотя сам дадаизм строился скорее на отрицании, чем на утверждении, отрицаемое иногда говорит о нас не меньше, чем утверждаемое.

Вот, например, манифест ДАДА, в котором встречаются следующие фразы «ДАДА упраздняет память… ДАДА упраздняет пророков… ДАДА упраздняет будущее, ДАДА может помочь избежать судьбы». Концепции памяти, пророков и судьбы играют очень важную роль в иудаизме, от которого Тцара стремился отказаться. Слово «помни» встречается в ТАНАХе 169 раз, ведь иудаизм – это религия памяти. И даже стремясь забыть, Тцара использует смысловые конструкции, присущие иудаизму, тем самым обнаруживая свою глубинную связь с ними.

Впрочем, его жизненные обстоятельства не давали ему забыть. В Париже, ставшем после войны новым центром ДАДА, Тцара столкнулся с тем, что для многих оппонентов его иностранное происхождение и еврейство вполне могут оказаться аргументом, переводящим искусствоведческую дискуссию в иную плоскость. Парадоксальным образом Андре Жид, почувствовавший угрозу для французской культуры со стороны дадаиста и универсалиста Тцара, ставил ему в вину принадлежность к еврейской культуре, с которой тот порвал.

Визуальное воплощение своей шаткой идентичности Тцара передал в автопортрете в жанре каллиграммы – изображении, созданном из слов. На нем мы видим акробата, изогнутого в причудливой и напряженной позе, балансирующего на грани падения. Возможно, этот образ отражает всю ту словесную акробатику, которую приходилось использовать Тцара, чтобы сохранить свою универсальную идентичность перед лицом антисемитских нападок. Слова, слова, слова…

Полный текст лекции на английском можно прочесть здесь.

ОНЛАЙН-ТРАНСЛЯЦИЯ:

Live streaming video by Ustream

Если у вас не работает встроенная трансляция, перейдите по прямой ссылке.

Jews & Dada