Репортаж-конспект о мини-курсе Хиллела Халкина
Про Владимира (Зеева) Жаботинского написано немало, но он — фигура столь неоднозначная и парадоксальная, что ни одно исследование не может показаться лишним. Израильский писатель Хиллел Халкин давно уже собирает материал для биографической книги про Жаботинского, и во время своего двухдневного семинара он поделился с московской публикой своими идеями и открытиями. Халкин так рассказывает о нем, что Жаботинского невозможно не полюбить (если вы еще не любили его раньше).
НИ КАПЛИ СТРАХА
Про Владимира (Зеева) Жаботинского написано немало, но он — фигура столь неоднозначная и парадоксальная, что ни одно исследование не может показаться лишним. Израильский писатель Хиллел Халкин давно уже собирает материал для биографической книги про Жаботинского, и во время своего двухдневного семинара он поделился с московской публикой своими идеями и открытиями. Халкин так рассказывает о нем, что Жаботинского невозможно не полюбить (если вы еще не любили его раньше). Из этих лекций вырисовывается портрет человека удивительных способностей и дарований, который отказался от реализации своего литературного дара, от спокойной жизни и доброго имени, который переломил свои инстинкты и естественные побуждения, и все это — ради одной идеи, идеи создания государства, в котором еврейский народ мог бы безопасно существовать.
Жаботинский родился и вырос в Одессе, самом большом и космополитичном городе из всех российских городов, в которых евреи могли в то время проживать. В этом городе не было большинства и меньшинства, все его многочисленные нации были в меньшинстве, не было там и укоренившейся традиции, и люди были очень эмансипированными. Однако распространенное представление о том, что Жаботинский происходит из ассимилированной семьи — это миф. Его родители соблюдали кашрут, вели традиционный еврейский дом; Жаботинский с большим успехом изучал иврит с частным учителем и уже в 15–16 лет переводил еврейскую поэзию на идиш. Такое описание — не описание ассимилированного еврея, живущего в нееврейской среде. Это был просто другой тип еврея, достаточно редкий для Восточной Европы того времени, но не являвшийся чем-то исключительным для Западной Европы или для современного еврейского мира. «Я думаю, что многие из вас подпадают под определение этого типа, и я тоже, особенно в те времена, когда я в детстве жил в Нью-Йорке», — говорит Халкин. Это был мальчик, живущий не одной, а двумя идентичностями, русской и еврейской, одинаково значимыми для него. Сионистским деятелям и историкам этот тип двойной идентичности был чужд и непонятен: и Бен-Гурион, и Вейцман выросли в еврейской культуре, с одной еврейской идентичностью, и им такой человек казался ассимилированным. В каком-то смысле слова можно сказать, что Жаботинский был сионистом западноевропейского типа, который по случайности жил в Восточной Европе. И действительно, он был западноевропейским человеком не только из-за двух культур, но и в простом бытовом плане: он умел шикарно одеваться, ходил в рестораны, прекрасно знал высокую западноевропейскую культуру, тогда как Бен Гурион и Вейцман, по словам Халкина, «все еще мечтали выбраться из местечка».
Вернемся немного назад, к юности нашего героя: в 17 лет, за месяц до получения школьного аттестата, он бросает школу, уговаривает одну одесскую газету назначить его корреспондентом в Риме, садится на корабль и плывет в Италию — учиться на юридическом факультете университета, писать газетную колонку, гулять, пить и веселиться. Но не только: скоро он знал 7 или 8 языков, а итальянский знал так хорошо, что в Италии его никогда не принимали за иностранца. В 21 год Жаботинский возвращается в Одессу, устраивается в газету «Одесские новости», пишет колонки, фельетоны, пьесы для театра. Может быть, он так и продолжал бы вести беспечную жизнь юного успешного литератора, но когда в 1902 году появились слухи о надвигающихся еврейских погромах, он не смог остаться в стороне: Жаботинский стал одним из основателей отрядов еврейской самообороны. Его сионистская идеология в то время еще не была сформирована, и создание этих отрядов было для него вопросом чести, вопросом собственного достоинства как еврея. Бен-Гурион говорил про него: «Жаботинский был единственный еврей из всех, кого я знал в своей жизни, в котором не было ни капли страха перед неевреями». Для Жаботинского организация отрядов самообороны стала началом еврейской организаторской общественной деятельности, от которой он не отходил уже всю оставшуюся жизнь. Он начинает активно заниматься сионистской работой, целью которой для него было не только создание еврейского государства, но еще и культурно-образовательный рост евреев диаспоры. Он принимает участие в сионистских конгрессах, встречается с Герцлем, совместно с Иосифом Трумпельдором задумывает создать специальную армию — «еврейский легион», который мог бы вместе с британцами отвоевать у турок Палестину. После трех лет переговоров Жаботинскому удается это осуществить: 1918 году в Англии и Америке набираются и отправляются воевать в Палестину три еврейских батальона. С точки зрения боевых действий эта армия не оказала серьезного воздействия на дела в Палестине, но она преуспела в пропагандистском эффекте по всему миру, хотя именно поэтому и была довольно быстро распущена англичанами. В 1921 году, когда участились арабские нападения на евреев, британская армия стояла в стороне, и Жаботинскому пришлось вновь позаботиться о создании отрядов еврейской самообороны — на этот раз уже в Палестине. В это время происходит его идеологический разрыв с сионистским истеблишментом, результатом чего становится создание в 1925 году его собственной политической партии, которую он называет ревизионистской, и молодежного движения «Бейтар», в котором очень большую роль играла военная подготовка и дисциплина. Чтобы лучше понять, к чему стремился Жаботинский, создавая это движение, хочется вслед за Хиллелем Халкиным процитировать пассаж, написанный Жаботинским позднее, в 30-х годах:
«„Бейтар“ должен стать всемирной организацией, которая по одному приказу может выполнять синхронные действия силами десятков тысяч бойцов во всех частях мира. Наши оппоненты утверждают, что это несовместимо с человеческим достоинством и превращает людей в машины. И я предлагаю гордо ответить этим людям: да, мы машины».
Благодаря приверженности такому строгому военному строю Жаботинский заработал в среде левых социалистов славу демагога и «еврейского фашиста». В ответ на именование его «Владимиром Гитлером» он называл Бен-Гуриона «израильским Сталиным». Но все эти споры про то, какой строй заводить в молодежных организациях и как конкретно устраивать жизнь евреев в Палестине имели слабое отношение к реальности. Что было по-настоящему реальным, и что Жаботинский понимал лучше всех — это то, что европейскому еврейству грозила катастрофа. Удивительно, что в то самое время, когда многие раввины по всей Европе убеждали своих прихожан ничего не бояться и сидеть на месте, Жаботинский, абсолютно нерелигиозный светский еврей, осознавал, что только массовая эвакуация евреев из стран Восточной Европы может спасти их. Ради своей цели он не брезговал переговорами с антисемитскими правительствами Польши и Литвы, за что был осуждаем левыми сионистами, но он полагал, что глупые идеологические различия не должны мешать делу спасения еврейских жизней. Последние его годы прошли в атмосфере разочарования. В 1940 году он предпринимает последний драматический жест — отправляется в США, чтобы убедить политиков создать еврейскую армию, которая могла бы воевать вместе с союзниками против Гитлера, но, так и не добившись своей цели, вскоре умирает от сердечного приступа.
Жаботинский был очень сложным человеком, человеком парадоксов, и он часто оставался непонятым как своими противниками, так и сторонниками. Самая его большая трагедия в том, что он раз за разом проигрывал битвы за свои идеи, подтвержденные историей уже после его смерти. Он был прав в том, что считал: создание еврейского государства не произойдет мирным путем, а будет следствием неизбежного военного конфликта. Он был прав в том, что социалистическая экономика окажется неэффективной для нового еврейского государства в Палестине. Он был прав и в своем ощущении, что время играет против сионизма, и что сионизм должен быть некоей спасательной акцией для европейского еврейства, а не только экспериментом по государственному строительству для активистов молодежных социалистических движений. Но его интуиция, его провидение не оказали влияния на ход истории. Это помогает нам сформулировать первейшую загадку Жаботинского: человек, отказавшийся от блестящей литературной карьеры (он говорил, что у него в голове написано уже 12 романов) в пользу политической деятельности, преуспел в ней гораздо меньше, чем другие политические деятели. Кроме этого в его жизни было еще несколько загадок и парадоксов. Человек, всю жизнь посвятивший еврейскому народу, не очень-то любил этот народ. Человек, который желал видеть землю Израиля в руках евреев, сам не имел теплых чувств к этой земле и не хотел там жить. Еще одна удивительная вещь: Жаботинский был страстным любителем языка иврит, настаивавшим на том, чтобы все еврейские школы в Восточной Европе вели преподавание исключительно на языке предков, — и именно этот человек боролся за то, чтобы отменить еврейский алфавит и перейти на латиницу, не сознавая, что таким образом разрушает сам дух еврейского языка. Не менее удивительные парадоксы: Жаботинский, бывший самым европейским либералом среди сионистского истеблишмента, создает политическую партию и молодежное движение, которые обвинялись, и не совсем безосновательно, в фашистских тенденциях. Человек, который был по природе своей анархистом, создает такую модель сионистской организации, в которой существуют абсолютная иерархия и подчинение, и которую он сам называет «машиной еврейской нации». Человек, который по природе своей придерживался эгалитарных взглядов, создал социалистическое движение, в котором присутствовал культ личности. Как же это объяснить? Общий знаменатель всех этих парадоксов и загадок в том, что это был человек, главным инстинктом которого было поступать против своих инстинктов ради одной высшей цели. И для того, чтобы понять его, у нас есть одно очень важное преимущество: Жаботинский был не только политиком, но и писателем. Часто бывает так, что писатель, который не может или не хочет сказать правду о себе прямо, проговаривается в речах своих персонажей. У нас есть возможность посмотреть, как Жаботинский делает это в двух своих самых известных романах — «Пятеро» и «Самсон Назорей».
Жаботинский писал в мемуарах, что по природе он был склонен к индивидуализму и к отрицанию любых форм дисциплины, но ему пришлось подавить это в себе. Как же вышло, что индивидуалист и анархист создал «машину еврейской нации»? Ключевой фигурой романа «Пятеро», действие которого происходит в Одессе в первое десятилетие XX века, для нас является Маруся Мильгром — красивая, остроумная, чуть не сбежавшая с морским офицером — и в то же время с детства знающая, что выйдет замуж за правильного, солидного фармацевта. Ее жизнь заканчивается трагично и возвышенно: она погибает, спасая своего двухлетнего сына. Для этого ей понадобилось побороть инстинкт самосохранения — самый сильный из человеческий инстинктов. Одна и та же чистая воля порождает эти явления: в волевом образе Маруси проступает сам автор романа, пожертвовавший своей жизнью, переломивший свои наклонности ради чего-то неотменимо важного.
Действие романа «Самсон Назорей» относится к библейским временам, к эпохе Судей в земле Израиля. В каком-то отношении это гораздо более автобиографическое произведение, чем «Пятеро»: может быть именно потому, что действие романа перенесено в далекое прошлое, Жаботинскому легче вписать себя туда в качестве персонажа. Выбор Самсона в качестве главного героя неслучаен, потому что Самсон, как и автор романа, живет в двух культурах, это человек, расщепленный между двумя мирами. Один мир — это мир древних израильтян, суровый и моралистичный, и другой — мир филистимлян, беспечный, полный чувственных наслаждений, гораздо более культурный, рафинированный и развитый. Но для филистимлян характерна не только эта элегантность, они подчиняют себе израильтян также с помощью силы и способности к рациональной организации. Филистимляне умеют быть хорошо организованной человеческой машиной, и Самсон терпит поражение из-за того, что сомневается, способен ли он и хочет ли он быть руководителем такой машины. Если читать «Самсона» как автобиографическое произведение, мы можем спросить, был ли отказ Самсона от роли вождя внутренним желанием Жаботинского. Или наоборот, судьба Самсона, который был захвачен, ослеплен, унижен — то, что может ему грозить, если он откажется от миссии вождя? Здесь мы видим внутреннюю дилемму самого Жаботинского. Как он разрешил ее — известно, но заключительные слова Самсона о том, что самое главное для народа — это железо, царь и умение смеяться, дают нам надежду на то, что в конечном итоге философия сионизма Жаботинского выражена в этом: без железа, без вооружения, без танков и немецких подводных лодок невозможно себя защитить; без царя нет никакого руководства; но без смеха человек рискует отнестись к себе слишком серьезно, стать фюрером и превратить людей в машины. Иногда в период кризиса государству необходимо вести себя как машине, чтобы можно было сосредоточить всю волю на одной задаче, но после кризиса только смех может помочь обществу восстановиться и реабилитировать ценность индивида, тот самый дух анархизма и свободы, которому был так предан Жаботинский. Потому что смех — это, пожалуй, самая антитоталитарная деятельность человека, которую только можно себе представить.
Жаботинский родился и вырос в Одессе, самом большом и космополитичном городе из всех российских городов, в которых евреи могли в то время проживать. В этом городе не было большинства и меньшинства, все его многочисленные нации были в меньшинстве, не было там и укоренившейся традиции, и люди были очень эмансипированными. Однако распространенное представление о том, что Жаботинский происходит из ассимилированной семьи — это миф. Его родители соблюдали кашрут, вели традиционный еврейский дом; Жаботинский с большим успехом изучал иврит с частным учителем и уже в 15–16 лет переводил еврейскую поэзию на идиш. Такое описание — не описание ассимилированного еврея, живущего в нееврейской среде. Это был просто другой тип еврея, достаточно редкий для Восточной Европы того времени, но не являвшийся чем-то исключительным для Западной Европы или для современного еврейского мира. «Я думаю, что многие из вас подпадают под определение этого типа, и я тоже, особенно в те времена, когда я в детстве жил в Нью-Йорке», — говорит Халкин. Это был мальчик, живущий не одной, а двумя идентичностями, русской и еврейской, одинаково значимыми для него. Сионистским деятелям и историкам этот тип двойной идентичности был чужд и непонятен: и Бен-Гурион, и Вейцман выросли в еврейской культуре, с одной еврейской идентичностью, и им такой человек казался ассимилированным. В каком-то смысле слова можно сказать, что Жаботинский был сионистом западноевропейского типа, который по случайности жил в Восточной Европе. И действительно, он был западноевропейским человеком не только из-за двух культур, но и в простом бытовом плане: он умел шикарно одеваться, ходил в рестораны, прекрасно знал высокую западноевропейскую культуру, тогда как Бен Гурион и Вейцман, по словам Халкина, «все еще мечтали выбраться из местечка».
Вернемся немного назад, к юности нашего героя: в 17 лет, за месяц до получения школьного аттестата, он бросает школу, уговаривает одну одесскую газету назначить его корреспондентом в Риме, садится на корабль и плывет в Италию — учиться на юридическом факультете университета, писать газетную колонку, гулять, пить и веселиться. Но не только: скоро он знал 7 или 8 языков, а итальянский знал так хорошо, что в Италии его никогда не принимали за иностранца. В 21 год Жаботинский возвращается в Одессу, устраивается в газету «Одесские новости», пишет колонки, фельетоны, пьесы для театра. Может быть, он так и продолжал бы вести беспечную жизнь юного успешного литератора, но когда в 1902 году появились слухи о надвигающихся еврейских погромах, он не смог остаться в стороне: Жаботинский стал одним из основателей отрядов еврейской самообороны. Его сионистская идеология в то время еще не была сформирована, и создание этих отрядов было для него вопросом чести, вопросом собственного достоинства как еврея. Бен-Гурион говорил про него: «Жаботинский был единственный еврей из всех, кого я знал в своей жизни, в котором не было ни капли страха перед неевреями». Для Жаботинского организация отрядов самообороны стала началом еврейской организаторской общественной деятельности, от которой он не отходил уже всю оставшуюся жизнь. Он начинает активно заниматься сионистской работой, целью которой для него было не только создание еврейского государства, но еще и культурно-образовательный рост евреев диаспоры. Он принимает участие в сионистских конгрессах, встречается с Герцлем, совместно с Иосифом Трумпельдором задумывает создать специальную армию — «еврейский легион», который мог бы вместе с британцами отвоевать у турок Палестину. После трех лет переговоров Жаботинскому удается это осуществить: 1918 году в Англии и Америке набираются и отправляются воевать в Палестину три еврейских батальона. С точки зрения боевых действий эта армия не оказала серьезного воздействия на дела в Палестине, но она преуспела в пропагандистском эффекте по всему миру, хотя именно поэтому и была довольно быстро распущена англичанами. В 1921 году, когда участились арабские нападения на евреев, британская армия стояла в стороне, и Жаботинскому пришлось вновь позаботиться о создании отрядов еврейской самообороны — на этот раз уже в Палестине. В это время происходит его идеологический разрыв с сионистским истеблишментом, результатом чего становится создание в 1925 году его собственной политической партии, которую он называет ревизионистской, и молодежного движения «Бейтар», в котором очень большую роль играла военная подготовка и дисциплина. Чтобы лучше понять, к чему стремился Жаботинский, создавая это движение, хочется вслед за Хиллелем Халкиным процитировать пассаж, написанный Жаботинским позднее, в 30-х годах:
«„Бейтар“ должен стать всемирной организацией, которая по одному приказу может выполнять синхронные действия силами десятков тысяч бойцов во всех частях мира. Наши оппоненты утверждают, что это несовместимо с человеческим достоинством и превращает людей в машины. И я предлагаю гордо ответить этим людям: да, мы машины».
Благодаря приверженности такому строгому военному строю Жаботинский заработал в среде левых социалистов славу демагога и «еврейского фашиста». В ответ на именование его «Владимиром Гитлером» он называл Бен-Гуриона «израильским Сталиным». Но все эти споры про то, какой строй заводить в молодежных организациях и как конкретно устраивать жизнь евреев в Палестине имели слабое отношение к реальности. Что было по-настоящему реальным, и что Жаботинский понимал лучше всех — это то, что европейскому еврейству грозила катастрофа. Удивительно, что в то самое время, когда многие раввины по всей Европе убеждали своих прихожан ничего не бояться и сидеть на месте, Жаботинский, абсолютно нерелигиозный светский еврей, осознавал, что только массовая эвакуация евреев из стран Восточной Европы может спасти их. Ради своей цели он не брезговал переговорами с антисемитскими правительствами Польши и Литвы, за что был осуждаем левыми сионистами, но он полагал, что глупые идеологические различия не должны мешать делу спасения еврейских жизней. Последние его годы прошли в атмосфере разочарования. В 1940 году он предпринимает последний драматический жест — отправляется в США, чтобы убедить политиков создать еврейскую армию, которая могла бы воевать вместе с союзниками против Гитлера, но, так и не добившись своей цели, вскоре умирает от сердечного приступа.
Жаботинский был очень сложным человеком, человеком парадоксов, и он часто оставался непонятым как своими противниками, так и сторонниками. Самая его большая трагедия в том, что он раз за разом проигрывал битвы за свои идеи, подтвержденные историей уже после его смерти. Он был прав в том, что считал: создание еврейского государства не произойдет мирным путем, а будет следствием неизбежного военного конфликта. Он был прав в том, что социалистическая экономика окажется неэффективной для нового еврейского государства в Палестине. Он был прав и в своем ощущении, что время играет против сионизма, и что сионизм должен быть некоей спасательной акцией для европейского еврейства, а не только экспериментом по государственному строительству для активистов молодежных социалистических движений. Но его интуиция, его провидение не оказали влияния на ход истории. Это помогает нам сформулировать первейшую загадку Жаботинского: человек, отказавшийся от блестящей литературной карьеры (он говорил, что у него в голове написано уже 12 романов) в пользу политической деятельности, преуспел в ней гораздо меньше, чем другие политические деятели. Кроме этого в его жизни было еще несколько загадок и парадоксов. Человек, всю жизнь посвятивший еврейскому народу, не очень-то любил этот народ. Человек, который желал видеть землю Израиля в руках евреев, сам не имел теплых чувств к этой земле и не хотел там жить. Еще одна удивительная вещь: Жаботинский был страстным любителем языка иврит, настаивавшим на том, чтобы все еврейские школы в Восточной Европе вели преподавание исключительно на языке предков, — и именно этот человек боролся за то, чтобы отменить еврейский алфавит и перейти на латиницу, не сознавая, что таким образом разрушает сам дух еврейского языка. Не менее удивительные парадоксы: Жаботинский, бывший самым европейским либералом среди сионистского истеблишмента, создает политическую партию и молодежное движение, которые обвинялись, и не совсем безосновательно, в фашистских тенденциях. Человек, который был по природе своей анархистом, создает такую модель сионистской организации, в которой существуют абсолютная иерархия и подчинение, и которую он сам называет «машиной еврейской нации». Человек, который по природе своей придерживался эгалитарных взглядов, создал социалистическое движение, в котором присутствовал культ личности. Как же это объяснить? Общий знаменатель всех этих парадоксов и загадок в том, что это был человек, главным инстинктом которого было поступать против своих инстинктов ради одной высшей цели. И для того, чтобы понять его, у нас есть одно очень важное преимущество: Жаботинский был не только политиком, но и писателем. Часто бывает так, что писатель, который не может или не хочет сказать правду о себе прямо, проговаривается в речах своих персонажей. У нас есть возможность посмотреть, как Жаботинский делает это в двух своих самых известных романах — «Пятеро» и «Самсон Назорей».
Жаботинский писал в мемуарах, что по природе он был склонен к индивидуализму и к отрицанию любых форм дисциплины, но ему пришлось подавить это в себе. Как же вышло, что индивидуалист и анархист создал «машину еврейской нации»? Ключевой фигурой романа «Пятеро», действие которого происходит в Одессе в первое десятилетие XX века, для нас является Маруся Мильгром — красивая, остроумная, чуть не сбежавшая с морским офицером — и в то же время с детства знающая, что выйдет замуж за правильного, солидного фармацевта. Ее жизнь заканчивается трагично и возвышенно: она погибает, спасая своего двухлетнего сына. Для этого ей понадобилось побороть инстинкт самосохранения — самый сильный из человеческий инстинктов. Одна и та же чистая воля порождает эти явления: в волевом образе Маруси проступает сам автор романа, пожертвовавший своей жизнью, переломивший свои наклонности ради чего-то неотменимо важного.
Действие романа «Самсон Назорей» относится к библейским временам, к эпохе Судей в земле Израиля. В каком-то отношении это гораздо более автобиографическое произведение, чем «Пятеро»: может быть именно потому, что действие романа перенесено в далекое прошлое, Жаботинскому легче вписать себя туда в качестве персонажа. Выбор Самсона в качестве главного героя неслучаен, потому что Самсон, как и автор романа, живет в двух культурах, это человек, расщепленный между двумя мирами. Один мир — это мир древних израильтян, суровый и моралистичный, и другой — мир филистимлян, беспечный, полный чувственных наслаждений, гораздо более культурный, рафинированный и развитый. Но для филистимлян характерна не только эта элегантность, они подчиняют себе израильтян также с помощью силы и способности к рациональной организации. Филистимляне умеют быть хорошо организованной человеческой машиной, и Самсон терпит поражение из-за того, что сомневается, способен ли он и хочет ли он быть руководителем такой машины. Если читать «Самсона» как автобиографическое произведение, мы можем спросить, был ли отказ Самсона от роли вождя внутренним желанием Жаботинского. Или наоборот, судьба Самсона, который был захвачен, ослеплен, унижен — то, что может ему грозить, если он откажется от миссии вождя? Здесь мы видим внутреннюю дилемму самого Жаботинского. Как он разрешил ее — известно, но заключительные слова Самсона о том, что самое главное для народа — это железо, царь и умение смеяться, дают нам надежду на то, что в конечном итоге философия сионизма Жаботинского выражена в этом: без железа, без вооружения, без танков и немецких подводных лодок невозможно себя защитить; без царя нет никакого руководства; но без смеха человек рискует отнестись к себе слишком серьезно, стать фюрером и превратить людей в машины. Иногда в период кризиса государству необходимо вести себя как машине, чтобы можно было сосредоточить всю волю на одной задаче, но после кризиса только смех может помочь обществу восстановиться и реабилитировать ценность индивида, тот самый дух анархизма и свободы, которому был так предан Жаботинский. Потому что смех — это, пожалуй, самая антитоталитарная деятельность человека, которую только можно себе представить.